ГЛАВА ΙV

ЭПИСТОЛЯРНЫЕ ТЕКСТЫ М. И. ЦВЕТАЕВОЙ

КАК ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ВАРИАНТ

РЕАЛИЗАЦИИ ЖАНРОВОЙ МОДЕЛИ

В главе анализируется эпистолярный дискурс М. И. Цветаевой 1900-1930-х годов. В основе исследования лежит тезис об исключительной роли экстралингвистических факторов в эпистолярной коммуникации. В связи с этим подробным образом освещается тематико-ситуативный контекст, выявляются нюансы авторского целеполагания, раскрывается характер взаимоотношений коммуникантов и специфика их личностей (характера, мировоззрения, статусно-ролевые показатели). Особое место отводится исследованию образа автора - неординарной натуры с глубоко индивидуальным мировосприятием, проявляющей себя в эпистолярной коммуникативно-речевой практике как языковая личность элитарного типа. Концептуальной основой исследования выступает теория эпистолярных коммуникативных универсалий, основ­ные положения которой определенным образом репрезентируются в эпистолярии поэта.

4.1. Личность и творчество М. И. Цветаевой

как предмет научных исследований.

Место и роль эпистолярия в творческом дискурсе поэта.

Источниковая база исследования

Жизнь и творчество великого русского поэта ХХ века Марины Ивановны Цветаевой (1892-1941) - яркая страница национальной истории культуры. Тонкий лирик, глубокий психолог, выразительная драматическая личность, стихийная натура, с раннего детства отличавша­яся от других сосредоточенностью на своем духовном мире, многим она казалась странной. Еще будучи маленькой, Цветаева называла себя «необычным ребенком в обычном мире» [Лосская 1992, 18]. Осоз­нание своей «непохожести» пришло к ней рано: «Я ничего не умею, что умеют люди» [Цветаева 199542, т. 6, с. 586]; «Не могу жить. Все не как у людей» [т. 6, с. 607]; «Я с рождения хотела умереть» [т. 6, с. 605]; «Я ободранный человек, а Вы все в броне. У всех вас: искусство, общественность, дружбы, развлечения, семья, долг, у меня, на глубину, НИ-ЧЕ-ГО» [т. 6, с. 607]; «Просьба: не относитесь ко мне, как к человеку. Ну – как к дереву, которое шумит Вам навстречу» [т. 6, с. 593].

Вот как описывает свои детские впечатления дочь Ариадна: «Моя мать совсем не похожа на мать. Матери всегда любуются на своего ребенка, и вообще на детей, а Марина маленьких детей не любит. У нее светло-русые волосы, они по бокам завиваются. У нее зеленые глаза, нос с горбинкой и розовые губы. У нее стройный рост и руки, которые мне нравятся. Ее любимый день – Благовещение. Она грустна, быстра, любит Стихи и Музыку. Она пишет стихи. Она терпелива, терпит всегда до крайности. Она сердится и любит. Она всегда кудато торопится. У нее большая душа. Нежный голос. Быстрая походка. У Марины руки все в кольцах. Марина по ночам читает. У нее глаза почти всегда насмешливые. Она не любит, чтобы к ней приставали с какими-нибудь глупыми вопросами, она тогда очень сердится. Иногда она ходит как потерянная, но вдруг точно просыпается, начинает говорить и опять точно куда-то уходит» [цит. по: Швейцер 1992, с. 111].

Характер у Цветаевой, по воспоминаниям современников, был нелегким - и для нее самой, и для окружающих: в ней уживались гордость и застенчивость, упрямство и терпимость, мечтательность и несдержанность. Вся жизнь поэта была полна подобных противоречий: между «бытом» и «бытием», устремлениями романтичной натуры и суровыми условиями реальности. Тщеславие, меркантильные интересы были ей чужды. Незадолго до смерти она напишет в своем дневнике: «Я отродясь, как вся наша семья – была избавлена от этих двух понятий: слава и деньги» [Цветаева 1998, с. 175].

Со свойственными ей «ненасытностью» чувств и восприятием малейших жизненных проявлений на пике страстей Цветаева «бросалась» во все новые и новые дружбы и привязанности, поиски понимающей души, оставаясь духовно одинокой и непонятой многими. Поскольку все духовные метания поэта нашли отражение в творчестве, ее художественный мир оказался также доступен немногим. Стремительный, порывистый ритм, неожиданные рифмы, сжатость мысли,

⁴²   Далее ссылки на это издание будут приводиться только с указанием тома и страницы.

 

энергия чувств, лирический накал стихов, предельно выразительная и насыщенная страстями манера творческого самовыражения в полной мере отражают стихийность натуры автора. Цветаева не была при жизни общепринятым и общепризнанным поэтом, не примкнула ни к одному из литературных течений: «Если я всегда жила вне русла культуры, то, может быть потому, что оно по мне пролегло» [т. 7, с. 384].

Марина Цветаева - разносторонне образованная женщина, знавшаяся французский, немецкий языки, с детства «жила книгами». Писать стихи, по собственному признанию, начала с шести лет, писала много, часто - «в стол». Ни война, ни революция, ни семнадцать лет одиночества в эмиграции, ни постоянно сопутствовавшая нищета быта и вследствие этого «обреченность на переводы» не смогли подавить в ней желание творить: Цветаева ежедневно шла к письменному столу, как рабочий к станку. Ее литературное наследие включает сборники стихов, 17 поэм, 18 стихотворных драм, лирические эссе и философские этюды, автобиографическую, мемуарную и эпистолярную прозу, дневниковые записи, воспоминания и размышления.

«Яркость и неповторимость самобытного дарования» (Вс. Рождественский), неординарность и масштаб личности определяют неугасающий интерес к поэту читателей и исследователей. К числу наиболее известных цветаеведов принадлежат М. И. Белкина, Л. Н. Козлова, Е. Б. Коркина, И. В. Кудрова, В. Лосская, Л. А. Мнухин, А. И. Павлов­ский, А. А. Саакянц, Л. Г. Федосеева, В. А. Швейцер. Все авторы много­численных статей, монографий, книг, посвященных Цветаевой, едины во мнении, что ее биографию нельзя изучать отдельно от творчества и наоборот. Художественный мир поэта, обладая в первую очередь эстетической сущностью, представляет вместе с тем проявления непосредственного бытия автора в его биографическом статусе. Личность автора, эгоцентрика и интроверта по своему психологическому определению, становится объектом пристального самоанализа, каждый акт творчества - исповедью: «Цветаева - поэт чрезвычайно искренний, возможно, самый искренний в истории русской поэзии. Она ни из чего не делает тайны, и менее всего - из своих эстетических и философских кредо, рассыпанных в ее стихах и прозе с частотой личного местоимения первого лица единственного числа» [Бродский 1992].

Знакомство с источниками показало, что наиболее оптималь­ным в исследовании жизни и творчества Цветаевой является направление от анализа отдельных биографических фактов к постижению художественного мира цветаевских произведений, к реконструкции творческой психологии их создателя. Подобное «выстраивание» собственного бытия в форме дискурсивного развертывания сходно с разворачиванием «не теургической, а антропогоничной космогонии» (И. А. Бродский), предполагающей внимание к личностной эволюции, когда жизнь и творчество тесно переплетаются в процессе созидания мира поэтической индивидуальностью. Такой личностно ориентиро­ванный подход, на наш взгляд, должен дополняться рассмотрением дискурса Цветаевой в онтологическом аспекте (см. работы Е. В. Дзюбы, С. И. Ельницкой, Т. В. Кузнецовой), в соотнесенности с русской философской мыслью (идеями Н. Бердяева, С. Булгакова, Л. Карсавина, В. Розанова, С. Франка, Л. Шестова) и литературными тенденциями эпохи.

Интересными, например, представляются размышления доктора философии С. И. Ельницкой (США) о позиции Цветаевой-поэта в мире как, во-первых, «идеалиста-максималиста» с «ориентацией не на то, что есть (данное), а на то, что быть должно (должное), т. е. исключительно на идеал», во-вторых, «пристрастного борца с ненавистным несовершенным миром», в-третьих, «творца, не только разрушающего старый, несовершенный мир и несовершенного себя, но и творящего новый, совершенный мир и высшего себя; миротворчество в таком случае есть мифотворчество» и, наконец, «романтика-индивидуалиста, для которого главные события разворачиваются не в реальной жизни, а в душе, а преобразование мира осуществляется не во внешней сфере “строительства жизни”, а в области души и духа как созидание нового, высшего себя и своего мира» [Ельницкая 1990, с. 7].

В последнее время растет интерес ученых к особенностям языковой личности автора, специфике его идиостиля и идиолекта, находящим свое яркое воплощение не только в поэтических, но и прозаических текстах [см. работы Л. В. Зубовой, О. А. Клинг, С. Ю. Преображенского, О. Г. Ревзиной, О. Н. Северской, Е. Ю. Муратовой, «Словарь поэтического языка Марины Цветаевой» и пр.]. Цветаевская проза в лингвистическом аспекте представляет интересный объект исследований, поскольку это - «насквозь» лиричная проза Поэта, для которой характерны лирический сюжет, ассоциативные принципы композиционного построения, высокая степень «концентрации» чувств и переживаний: «Цветаева-прозаик последовательно и упорно стремится запечатлеть в языке свои сердечные переживания и размышления, философские выводы» [Вольская 1999, с. 45]. «Лучшее в мире после стихов, это - ли­рическая проза» [т. 6, с. 384], - пишет сама М. Цветаева.

В лингвистическом аспекте творческое наследие М. Цветаевой в настоящее время исследуется разнопланово. Среди основных направлений изучения языка ее произведений следует отметить: установление общих идиостилевых черт поэзии и прозы поэта [Л. В. Зубова, А. С. Акбашева, О. Г. Ревзина, М. Л. Гаспаров, М. В. Ляпон, И. Д. Шеве-ленко, О. А. Клинг, И. И. Бабенко, И. А. Пушкарева и др.], рассмотрение лингвистических средств создания отдельных тем, мотивов и образов [Е. О. Айзенштейн, И. А. Гулова, О. П. Ланская, Л. Поликовская, О. А. Фещенко, С. А. Ахмадеева, Е. Н. Рядчикова и др.], общелингви­стический анализ творческого дискурса с выявлением тенденций и закономерностей на разных уровнях языка [С. И. Львова, С. Синьорини, С. Ю. Лаврова и др.], филологический анализ отдельных произведений [Л. П. Черкасова, Н. Е. Цветкова, О. Г. Зверева и др.], изучение звуко­вой организации и ритмических особенностей цветаевских текстов [Н. А. Кожевникова, Г. Н. Иванова-Лукьянова и др.], исследование особенностей функционирования грамматических единиц в текстах [М. Ю. Сидоров, Н. Н. Вольская, С. А. Губанов и др.].

Творчество М. И. Цветаевой стало объектом пристальных исследований в коммуникативной стилистике текста, в рамках которой «разрабатывается три связанных между собой направления исследования, дополняющих друг друга: теория регулятивности текста, теория текстовых ассоциаций и смыслового развертывания текста» [Болотно-ва 2009, с. 7]. Поэтический и прозаический дискурсы поэта явились материалом для изучения в русле всех трех направлений коммуникативной стилистики текста [Пушкарева 1999, Бабенко 2001, Курьянович 2001, Веселовская 2002, Бочкарева 2007, Болотнов 2009, Громова 2010 и др.].

Особенно пристальное внимание исследователей-лингвистов привлекает изучение лексического уровня текстов Цветаевой: различных тематических групп [Ю. В. Явинская, М. Ю. Нарынская и др.], фра­зеологии [В. А. Маслова и др.], мотивологической природы поэтического слова [Е. Ю. Погудина], его образного потенциала [Н. В. Черных, И. И. Бабенко]. Ученые говорят о том, что слово в цветаевском тексте «обрастает» новыми смыслами, «концентрирует в себе личностные ценности, становится символом мировосприятия автора» [Саакянц 1995, с. 9].

И. И. Бабенко, например, описывает «семантические метаморфозы» как тип переноса значения, представляющий «крайнюю степень изменения семантики слова, художественно детерминированное коренное её «искажение», предпринятое автором для создания уникального

эстетического смысла и особого прагматического эффекта» [Бабенко 2001, с. 11].

В центре исследования Н. В. Черных - явление «семантической компрессии» как результат чрезвычайной емкости значения слова, рассматриваемое в рамках теории семантического поля в идиолекте М. Цветаевой [Черных 2003].

М. В. Ляпон, анализируя корпус прозаических текстов М. Цветаевой как «единое вербальное пространство», предлагает концептуально целостное осмысление авторского стиля как «системы доминант, коррелирующих с психологическим портретом автора» [Ляпон 2010, с. 13]. При этом наблюдается «изоморфизм речевого почерка и психологического портрета», который трактуется ученым в качестве «ключа» для поиска внутренней логики, объясняющей принципы текстопорождения и текстовосприятия. М. В. Ляпон говорит также о том, что «ключевые черты речевого почерка Цветаевой» выражаются через «языковые предпочтения», к которым исследователь, в частности, относит «избыток пояснительности, направленный на аргументацию словесного выбора» в форме «самоистолкования» [там же, с. 264-265], «склонность к парадоксу и афоризму» - следствие «столкновения обнажаемых противоречий» [там же, с. 267], «блуждание вокруг денотата» [там же, с. 269] как характерный способ вербализации смысла, проявление внутренней формы слова, обнажающее скрытые мотивы выбора слова для его выражения, посредством паронимической аттракции и окказионализмов. «Призывая к сотворчеству, автор дает адресату возможность ощутить импульс, подсказывающий движение вербально-смысловой ассоциации в том или ином направлении, оживляет семантическую «память» слова» [там же], - резюмирует ученый.

Работы Л. В. Зубовой, посвященные изучению особенностей словоупотребления М. Цветаевой в рамках поэтического дискурса, можно считать наиболее полными исследованиями языка поэта [см.: Зубова 1987, 1989, 1999]. Главную черту идиостиля Цветаевой ученый видит в проявлении словом своих потенций в максимальной степени, что обусловлено чувственно-эмоциональным максимализмом поэта: «Мак­симализм М. Цветаевой на поверхностном уровне обнаруживается в страстной эмоциональности ее речи, на более глубоком уровне – в том, что эту личность поэта, охваченную страстью, она считает воплощением духа, противостоящего земной обыденности и полно реализующегося за пределами земного бытия – в бессмертии, абсолюте. Поэтому поэтика Цветаевой в большей степени поэтика предельности и преодоления предела» [Зубова 1987, с. 5]. Слово, по мысли исследователя, живет сразу в нескольких реальностях - узуальной и окказиональной, причем узуальное значение слова может превратиться в окказиональное. В большинстве случаев подобная трансформация осуществляется посредством синонимии, градации, корневого повтора. Коммуникативный потенциал слова (термин Н. С. Болотновой) в поэтическом дискурсе Цветаевой, по мнению Л. Зубовой, реализуется также в употреблении колоративных эпитетов, квазиомонимов, антонимов, случаях поэтической этимологии, паронимической аттракции, так часто используемых поэтом. В работе «Поэзия Марины Цветаевой» [1989] Л. В. Зубова характеризует ее творчество как поэзию предельности и контраста. Основными для М. Цветаевой тропами она признает гиперболу, градацию, антитезу и оксюморон. Ученый устанавливает связь своего исследования с теорией М. Цветаевой о взаимоотражении всего сущего и слов друг в друге, когда звуковая и семантическая составляющие слова сближаются в их авторской интерпретации настолько, что мыслятся как изначально родственные (мех и мох, плащ и плющ). Подобный «семантический синкретизм» (Л. В. Зубова) становится возможен в силу чрезвычайно обостренного чувства языка и языкового чутья автора: «Замечаю, что весь русский словарь в о м н е, что источник его - я, т. е. изнутри бьёт» (из письма С. Н. Андрониковой-Гальперн от 25 февраля 1928 г.) [т. 7, с. 113].

Письма М. И. Цветаевой – обширная часть (свыше 1000 только опубликованных текстов) ее литературного наследия. Они являются ценным источником для полного воссоздания биографии поэта, так как отражают все этапы его жизненного пути, духовной и творческой эволюции. Первое помечено 12-летней Цветаевой 20 мая 1905 года, по­следнее написано 31 августа 1941 года, в день гибели. «Ничто так не характеризует Цветаеву – человека, как ее письма. Даже если на одну чашу весов положить всю ее поэзию и прозу, а на другую - только письма, - вторая чаша, по-моему, перевесит. Быт и бытие поэта, в своем неизбывном противостоянии, - вот, пожалуй, то, что составляет суть цветаевских писем» [Саакянц 1995, с. 5]. Неповторимость и уникальность творческой натуры М. Цветаевой со всей полнотой раскрывается в письмах, «заочных встречах», к разным корреспонден­там: «У меня слишком свой язык» [т. 7, с. 32], «Я пишу, чтобы добраться до сути… И тут нет места звуку вне слова, слову вне смысла, тут – триединство» [т. 7, с. 377], «Я слишком много вписала в строки» [т. 6, с. 412]. Своеобразие эпистолярного стиля М. Цветаевой отмечали и современники: «Я очень любил получать письма Марины: лапидарный, совершенно своеобразный слог, вкус, прихотливая, вольная и, может быть, даже несколько по-женски кокетливо-капризная мысль, никогда вместе с тем не компрометирующая большого, глубокого ума» [Булгаков В. Ф. 1976, с. 213].

Письма поэта являются не только богатейшим иллюстративно-фоновым материалом для воссоздания биографии поэта и в историческом контексте, и в контексте хроники ее «трудов и дней», мыслей и чувств. Это - весьма ценный, обладающий самостоятельной значимостью объект исследований - литературоведческих, лингвистиче­ских, гендерных, психологических, философских, когнитивных.

На наш взгляд, особа значима роль эпистолярия в формировании и осмыслении концептосферы поэта. Концепция бытия у М. Цветаевой уникальна так же, как неповторима личность самого поэта. Когнитивных исследований, выполненных на материале писем М. Цветаевой, за исключением статьи Н. В. Щитовой «К вопросу об отражении когнитивного уровня языковой личности М. И. Цветаевой в письмах к Б. Л. Пастернаку и Р. М. Рильке» [2010], замечено не было. Ранее [Курьянович 2001, с. 123-141, с. 214-226] нами была исследована концептуальная основа творческого дискурса Цветаевой на материале эпистолярного цикла к А. Бахраху. В частности, было отмечено, что в основе концептуальной картины мира М. Цветаевой лежит ее понимание жизни как постоянной борьбы двух начал – бытового, земного, плотского, и бытийного, небесного, одухотворенного. Смыслом бытия является познание собственной ДУШИ: «Это хороший душевный опыт, не Ваш лично или мой, а проверка души, ее могущества, ее зорко­сти и – ее пределов» [т. 6, с. 568]. Душа в понимании Цветаевой – суть всего и мерило любых ценностей: «глядитесь в зеркало и измеряйте глубину» [т. 6, с. 572], «я вызываю Душу» [т. 6, с. 565]. На вопрос «Кто я есмь?» Цветаева отвечает: «ДУША», - причем, душа, обремененная земной жизнью, - «пленный дух» (именно так назвала Цветаева свою статью об А. Белом). «Все спадает как кожа, а под кожей – живое мясо или огонь: я: Психея» [т. 6, с. 607], - пишет поэт в одном из писем к Бахраху. В другом: «… через себя – во все, ведь Все – это мой дом, я сама туда иду, ведь я для себя – полустанок, я сама из себя рвусь» [т. 6, с. 574]; «Душа – некая единовременность, в ней все – сразу, она вся - сразу» [т. 6, с. 578]; «Я ни в одну форму не умещаюсь – даже в наипросторней­шую своих стихов!» [т. 6, с. 607].

На этом фоне социальные, исторические, национальные, возрастные, половые характеристики человека отступают на задний план: спор идет между вечным и временным. «Я не хочу возраста, счета… счет - вечный» [т. 6, с. 565]; «Я не знаю, кто Вы, я ничего не знаю о Вашей жизни, я с Вами совершенно свободна, я говорю с духом» [т. 6, с. 566]; «Ваше письмо – душа. Как же мне не отбросить все счета (благодарности, вежливости, давности и прочих достоверностей!)» [т. 6, с. 561]. Половая дифференциация также не является для Цветаевой показателем духовной зрелости: «Мужчины и женщины беспощадны, пощадны только души» [т. 6, с. 617].

Время, как социально-историческое, так и календарное, приобретает в идиосистеме Цветаевой особые характеристики: «Я имею обык­новение ночь превращать в день… Мой день – уже обращенная в день ночь» [т. 6, с. 575]; «… боюсь всего, что днем – и ничего, что ночью. (Но­чью – только души! И духи! Остальное спит)» [т. 6, с. 575]. Атрибуты календарного времени растворяются, как крупицы, в вечности: «Мину­та: то, что минет» [т. 6, с. 576]. Она, родившаяся «мимо времени», нравственное чувство ставит выше политического чутья. Исторические катаклизмы, «передряги», по словам М. Цветаевой, для нее – лишь одно из проявлений многоликого быта, того, что так мешает «душе быть», это – фон, лишенный самостоятельного содержания: «А у Вас, в Берлине, - революция – или вроде?.. Напишите, что думаете, когда начнется и когда кончится» [т. 6, с. 580]. События социально-исторической жизни есть случайности на фоне существования вечной субстанции – Души: «Не все ли равно: о Степуне или о японском землетрясении, лишь бы по поводу частности найти (сказать) вечное» [т. 6, с. 614].

Уникальность цветаевской философии проявляется и в том, что статус фоновой характеристики в идиосистеме поэта приобретает такая субстанция, как телесная оболочка человека – показатель его фи­зического состояния. «Тело отнюдь не считаю полноправной половиной человека» [т. 6, с. 568]; «Ведь тела (вкусовые пристрастья наши!) бесчеловечны» [т. 6, с. 568]; «Тело в молодости – наряд, в старости – гроб, из которого рвешься!» [т. 6, с. 568]. Через осуществление потребностей тела удовлетворяются бытовые запросы человека – в еде, отдыхе и пр. В этом смысле тело есть начало, в высшей степени олицетворяющее быт. Однако земное существование Души невозможно без ее телесной оболочки. Закономерно, что цветаевский «нигилизм» по отношению к телу ведет к трагическому противоречию в ее жизни. Главный принцип мироздания, по М. Цветаевой, - столкновение потребностей тела и души, «сплошь разных и сплошь враждующих миров» [т. 6, с. 569], - явился для поэта роковым.

В отличие от «слепого» тела истинными, «зоркими», хотя и «невидимыми» «проводниками» Души во вне являются, согласно концепции М. Цветаевой, СЕРДЦЕ, МЫСЛЬ и СЛОВО. Это те категории духовности, посредством которых «говорит» Душа. Поэт утверждает способ познания мира (=Души) «через сердце», через эмоции, впечатления, воображение, интуицию, ощущения, «нюхом своим» [т. 6, с. 562], через все сферы психики и подсознания. «Слушаю я не речи: сердце! – как врач» [т. 6, с. 581]; «Ты услышишь то, что я так тщетно тщусь передать тебе в стихах и в письмах – мое сердце» [т. 6, с. 585].

На службе у сердца стоит «мысль», с помощью которой формируется сущность переживания. Цветаева ценит мысль, обнажающую чувство, и чувство, запечатлевшее себя в мысли. Например, автор пишет, что ей «чужды люди с «отточенной мыслью» и «элементарными чувствами»» [т. 6, с. 569], «мозговые чувственники» - «существа презренные» [т. 6, с. 574]. Их чувства – «проводники не в душу, а в пустоту. «Вкусовое отношение», - от этого не далеко до гастрономии» [там же]. В таких людях («эстетах») душа не живет, а «гостит».

Идея сакральности «логоса», «слова» - одни из любимых в философии поэта. Слово призвано выражать сущность: «Дружочек, у меня так много слов (так много чувств) к Вам» [т. 6, с. 566]; «Что такое слово, чтобы мочь уничтожить чувство? Я такой силы ему не приписываю. Для меня – все слова малы. И безмерность моих слов – только слабая тень безмерности моих чувств» [т. 6, с. 567]; «слово рвется из души» («Слово просто с пера и из души рвется!» [т. 6, с. 619]). Слово, а шире – ТВОРЧЕСТВО – является для Цветаевой основной сферой приложения душевных усилий: «Смысл, забота и радость моих дней» [т. 6, с. 558] – говорит автор о своем «Ремесле»; «Земные приметы» определяет как «некий дневник души и глаз» [т. 6, с. 559]. Поэтическое ремесло для Цветаевой – божественный дар, а поэт – богоподобный человек. Специфика цветаевского подхода к осмыслению феномена ТВОРЦА связана с соотнесением этого понятия с ключевым концептом в ее картине мира, а именно – «душой». Творчество для Цветаевой является не только процессом создания стихов. Это определенный стиль жизни. «Жить стихами», по Цветаевой, это значит жить по настоящему, в постоянном напряжении, расходуя массу духовных сил, наполняя пребывание на земле тем высшим смыслом, которым исполнено творчество.

Осмысление цветаевского феномена творчества сопряжено с идеей понимания, общения между людьми, которое, по сути, является процессом соприкосновения душ. Принципиальным в этом плане видится осмысление поэтом ПИСЬМА как формы письменного контакта между людьми: «Это письмо – из породы вечного» [т. 6, с. 600]; «Это моя душа к Вам ходила» [т. 6, с. 595]; «Те (письма – А. К.) все приходят в Горние Мокропсы, а Ваше одно бы – в Душу!» [т. 6, с. 596]; «Ваше письмо меня тронуло… В Вашем письме я вижу не Вас ко мне, а Вас – к себе» [т. 6, с. 563]; «Продолжаю письмо из Праги, - из другого дома и из другой души. (И Вы, неизбежно: “и другими чернилами!”)» [т. 6, с. 565]; «Пока письма – ни одной вражды не будет. Вражда, следственно, если будет, придет от тел…» [т. 6, с. 568]; «О, какое восхитительное письмо, ка­кое правильное, какое сражающее, и какое глубоко-человеческое!» [т. 6, с. 577]; «письма - заочность» [т. 6, с. 569]. Письмо для Цветаевой отражает путь Души, а потому – заслуживает внимательного и трепетного к себе отношения. Это – из разряда одухотворенных вещей, обладающих самостоятельной ценностью. «Тряпичный лоскут» - «даже в кавычках к моим письмам не относим!» [т. 6, с. 626]. В идеале, по мнению М. Цветаевой, эпистолярное общение есть уединенное общение двух душ, общение вглубь, а не вширь: «Ваше письмо читала на кладбище. – Другого места не было, везде люди, там никто не бывает» [т. 6, с. 618], «письмо буду читать одна, как и пишу его одна» [т. 6, с. 610], «… это глубоко между нами» [т. 6, с. 563].

Высшей точкой соприкосновения душ является для М. Цветаевой ЛЮБОВЬ – чувство сложное, выступающее критерием проверки души на прочность и глубину. Сама максималистка в проявлении чувств, Цветаева требует и от своего собеседника полной душевной самоотдачи, «усиленного присутствия души» [т. 6, с. 591]. Душа человека – целый мир, и любовь есть его естественное состояние. Именно поэтому поэт пребывает в постоянном поиске «любвидуши» (В. Швейцер). Смысл слова «любить» в сознании Цветаевой тождествен значению лексемы «быть». Когда любовь уходит «в пустоту», человек «перестает быть». По собственному признанию, Цветаевой больше «везло» на «заочные» встречи. Реальные встречи приносили, как правило, только разочарование: «Земные дороги не так богаты» [т. 6, с. 612]. Людей «ужасали размеры» ее чувств, «равновеликих» ей здесь не было. Посто­янно сопутствующая любви «разноприродность» (И. Кудрова) любящих приводила к обострению без того «гипертрофированного чувства катастрофы в душе» [Швейцер 1992, с. 239]. Привычной была ситуация,

когда, по словам самой Цветаевой, «мы столкнемся, а может быть от­клонимся» [т. 6, с. 568]. Болью отзывается это в душе Цветаевой.

Таким образом, анализ особенностей концептуальной картины мира М. И. Цветаевой, выполненный на материале одного эпистолярного цикла, позволяет свести воедино все ключевые фрагменты-фреймы: «слово», «творчество», в том числе, - «письмо», репрезентируют «мысли», отражая жизнь «сердца», а через «сердце» говорит «душа», существующая исключительно в состоянии «любви-боли». «Как я, по­эт, то есть человек сути вещей, могу обольститься формой? Оболь­щусь сутью, форма сама придет. И приходит. И не сомневаюсь, что будет приходить. Форма, требуемая данной сутью, подслушанная мной слог за слогом… Обольщусь сутью, потом воплощу. Вот поэт… Суть и есть форма» [т. 5, с. 295–296].

Эпистолярий М. Цветаевой представляет богатейший материал для рассмотрения гендерной проблематики, а именно - взаимодействия языка и фактора половой принадлежности человека. Однако научных работ, посвященных данной тематике, на сегодня нет, за исключением нашей статьи [Курьянович 2004]. Мы убеждены, что «субстанция женского» (И. Л. Корчагина) очевидна в картине мира поэта, и с особой силой репрезентируется в образе Цветаевой-матери.

В его создании на первый план выдвигаются признаки «безмерность материнской любви», ее «естественность», подобие «чуду». «Ма­теринство, это вопрос без ответа, верней – ответ без вопроса, сплошной ответ» [т. 6, с. 568], предполагающий постоянное участие в жизни не только своего ребенка, но и другого человека, мужчины: «Даже ког­да наш с Вами час кончен… О, тепло не ушло. Перестав быть моей бедой, Вы не перестали быть моей заботой, остается моя вечность с Вами» (цикл к Бахраху) [т. 6, с. 609], «Друг, я Вас любила как лирический поэт и как мать. И еще как я: объяснить невозможно» (цикл к Штейгеру) [т. 7, с. 624]. По К. Юнгу, архетип матери предполагает присутствие у женщины интранзитивного (безобъектного) понима­ния любви – прежде всего как возможности выхода своей потребности любить: «Я – die Liebende, nicht – die Geliebte (Любящая, не любимая)» [т. 6, с. 308]. Цветаева-мать «пропускает» другого через себя, сквозь призму своего сознания (психики и интеллекта), телесного самочувствия, сферу подсознательного: «Глубоко погрузить в себя и через много дней или лет – однажды – внезапно – возвратить фонтаном, перестра­дав, просветлев: глубь, ставшая высью» [т. 7, с. 65]. Автор понимает материнское начало как активную, жизнеутверждающую силу: «В любви есть, мой друг, любимые и любящие» [т. 6, с. 622]. «Любящие» - это, как правило, - нелюбимые, следовательно, страдающие. Чувство материнской боли от неблагодарного поведения детей чрезвычайно остро переживается автором: «Аля, с 2-х лет до 9-ти бывшая моим «в горах -отзывом», сейчас играет в куклы и глубоко-равнодушна ко мне» [т. 6, с. 593], «Вы не мой родной сын, а приемыш, о котором иногда тоскуешь: почему не мой?» (цикл к Бахраху) [т. 6, с. 594]. «Мать» для Цветаевой (таков был ее собственный опыт восприятия матери) - символ прочности, долговечности, надежности, мудрости: «… какое-то каменное материнство, материнство скалы» [т. 6, с. 561], «Ваш голос молод… Это делает меня тысячелетней» (цикл к Бахраху) [т. 6, с. 561].

Таким образом, гендер в ЭД Цветаевой выступает определенным экстралингвистическим параметром, во многом обусловливающим механизмы порождения и восприятия текста. Проблема «текстуализации» авторского женского начала является чрезвычайно интересной как с точки зрения вопросов смысловой интерпретации ЭТ Цветаевой, так и в плане выявления особенностей идиостиля автора.

В лингвистическом отношении в 90-х годах прошлого столетия эпистолярий М. Цветаевой не анализировался. Исключение составля­ют единичные обращения ученых к письмам поэта, используемым в качестве иллюстративного материала к теоретическим положениям [Айзенштейн 1990, Малмстад 1990, Большакова 1993]. В последнее де­сятилетие интерес к изучению ЭД Цветаевой со стороны лингвистов значительно вырос. Систематизируя имеющиеся научные источники по теме исследования, выделим основные аспекты изучения эпистолярия М. Цветаевой: характеристика писем поэта с точки зрения выражения в них речевых категорий диалогизма [Маслова 2004, Лаврова 2004] и адресанта / адресата [Невзглядова 1996, Щуплов 1998, Голубева 2002, Кудрова 2004, Лютова 2004, Кирьянова 2007]; анализ лингвистических особенностей эпистолярной манеры автора [Муратова 1997, Фокина 2006]; рассмотрение тропов и других средств выразительности в ЭД Цветаевой [Ахмадеева 1998, Вольская 1999, Ляпон 2001, Бакина, Кострова 2004, Щитова 2009].

Актуально для нашего исследования звучит название статьи Су-леймановой М. А. «Эпистолярные тексты М. Цветаевой - проявление лингвистической креативности элитарной языковой личности» [2008, с. 248-253]. Однако автор ограничивается перечислением основных способов создания образности в письмах поэта, мотивируя свой выбор уже ставшим классическим утверждением о стилевом и концептуальном единстве поэтических и прозаических текстов Цветаевой: «На ее письмах лежит печать поэта; иными словами, демонстрируются, в сущности, те же самые языковые средства лаконизма: авторское тире, парцелляты, номинативные предложения» [Сулейманова 2008, с. 251]. Вместе с тем, как утверждает исследователь, «цветаевская эпистолярная проза имеет и отличия от поэзии. Поэт постоянно ищет лаконичные формы, а в письмах она любила распространить, пояснить мысль, повторить ее на разные лады, дать слово в его синонимах, лишний раз втолковать читателю мысль или образ» [там же, с. 250].

Источниковая база исследования. Материалом исследования являются письма М. И. Цветаевой 1905-1939 годов: 1 016 текстов, включенных в последнее собрание сочинений поэта [1995]⁴³. Эпистолярный цикл (99 писем поэта, датированных 1928-1933 годами), адресованный Н. П. Гронскому, анализировался по отдельному изданию: [Цветаева, Гронский 2004]. В целом нами рассмотрено 1 115 ЭТ М. Цветаевой.

В качестве дополнительных источников нами привлекались дру­гие издания писем поэта, представляющие собой публикации эпистолярных циклов Цветаевой к разным адресатам⁴⁴, а также выборка пи­сем, представленная в 2-томном собрании сочинений [1988].

⁴³   Об истории издания писем М. Цветаевой см.: Мнухин, Л. От составителя / Л. Мнухин // Цветаева, М. Собрание сочинений : в 7 т. - Т. 6. - Москва : Эллис Лак, 1995. - С. 9-11.

⁴⁴   Цветаева, М., Руднев, В. Надеюсь – сговоримся легко: Письма 1933-1937 годов / Издание подгот. Л. А. Мнухиным ; предисл. В. Лосской. – Москва : Вагриус, 2005. – 208 с.; Марина Цветаева. Николай Гронский. Несколько ударов сердца: Письма 1928-1933 годов / Изд. подгот. Ю. И. Бродовской и Е. Б. Коркиной. – Москва : Вагриус, 2004. – 320 с.; Цветаева, М. И., Пастернак, Б. Л. Души начинают видеть: Письма 1922-1936 годов / Изд. подгот. Е. Б. Коркина и И. Д. Шевеленко. – Москва : Вагриус, 2004. – 720 с.; Цветаева, М. И. Спасибо за долгую память любви…: Письма к А. Тесковой. 1922-1939 / Предисл., публ. и примеч. Г. Б. Ванечковой. - Москва : Русский путь, 2009. - 400 с.; Цветаева, М. И. Письма к Константину Родзевичу / РГАЛИ; Музей-квартира М. И. Цветаевой в Болшеве / Изд. подгот. Е. Б. Коркина. – Ульяновск : Ульяновский Дом печати, 2001. – 200 с.; Письма М. И. Цветаевой к Л. Е. Чириковой-Шнитниковой / Сост., подгот. текстов и примеч. Е. И. Лубянниковой. – Москва : Дом-музей Марины Цветаевой; Изограф, 1997. – 168 с.; Цветаева, М. Письма к Наталье Гайдукевич / Сост., подгот. текста и примеч. Л. Мнухина; Вступ. статья В. Завистовского. – Москва : Русский путь, 2002. – 146 с.; Цветаева, М. И. Письма Анатолию Штейгеру / Сост. и подгот. текста С. Н. Клепининой; Примеч. Р. Б. Вальбе; Текстологич. консультация Е. Б. Коркиной. – Калининград : Музей М. И. Цветаевой
в Болшеве : Луч-1, 1994. – 154 с.; Цветаева, М. И. и др. Письма 1926 года / Подгот. текстов, сост. предисл., пер., коммент. К. М. Азадовского, Е. Б. Пастернака, Е. В. Пастернак / Цветаева, М. И., Рильке, Р. М., Пастернак, Б. Л. – Москва : Книга, 1990. – 255 с.; Рильке, Р. М. и др. Дыхание лирики: Письма 1926 года / Рильке, Р. М., Цветаева, М. И., Пастернак, Б. Л. / Сост. К. М. Азадовский, Е. В. Пастернак, Е. Б. Пастернак. - 2-е изд., доп. и испр. – Москва : АРТ–Флекс, 2000. – 304 с.; Цветаева, М. И., Рильке, Р. М. Небесная арка: Марина Цветаева и Райнер Мария Рильке / Подгот. текстов, сост., предисл., пер. примеч. К. Азадовского. – Санкт-
Петербург : Акрополь, 1992. – 382 с.